"Тобол" — роман не то чтобы фантастический, но с очевидными фантастическими элементами. Не то чтобы без этих элементов книги не было — но она была бы совсем другой. В общем, мой совет: дождаться выхода второго тома — и читать, читать, читать!
Сибирская хроника
Алексей Иванов. Тобол. Много званых: Роман. — М.: АСТ, 2017. — 704 с. — (Новый Алексей Иванов). 25000 экз. — ISBN 978-5-17-100420-0.
Алексей Иванов всегда был неравнодушен к истории нестоличной России. Однако последние его сочинения — роман «Ненастье» об эхе «лихих девяностых», документальный сборник «Ёбург» о недавнем прошлом Свердловска-Екатеринбурга — посвящены событиям, случившимся на памяти нынешнего поколения. Настало время для нового большого романа с глубоким погружением в историю — такого, как безразмерный двухтомный «Тобол».
Уральский левша Алексей Иванов один из самых заметных русских прозаиков последних двух десятилетий. С 2003 года каждый новый его текст (роман, сценарий, развернутый краеведческий очерк — не важно) немедленно попадает в фокус читательского внимания и становится предметом бурных обсуждений. Но несмотря на благожелательность критики, восторги широкой публики и успех фильма, снятого по книге «Географ глобус пропил», визитной карточкой Иванова по-прежнему остается «Сердце Пармы», первая его книга, пробившаяся в список бестселлеров. Страстная повесть о покорении Северного Урала, о русских воеводах и татарских князьях, о набегах и осадах, усмирении немирных вогулов, о жарких сечах и тайных лесных капищах.
Новый роман писателя слеплен из того же теста. В «Тоболе» нам снова открывается дальняя окраина Московского царства — только местом действия становится на сей раз не Урал, а Сибирь времен царствования Петра Алексеевича Романова, государя-императора Петра I. Параллели между двумя романами, разумеется, неизбежны, и если о Перми Великой написано сравнительно немного, то освоению Сибири посвящены сотни романов — не говоря уж о штабелях монографий и научно-популярных книг. Это мейнстрим нашей исторической прозы: тут гораздо сложнее прослыть первооткрывателем, удивить читателя новизной и экзотичностью фактуры.
Сибирь с ее бескрайними просторами и несметными пушными богатствами всегда манила русских землепроходцев. С XVI века лихие и отчаянные люди торили пути на северо-восток Евразии — страшно представить, сколько их полегло среди снегов и дремучих елей, по берегам рек и под стенами острогов, и только самым удачливым посчастливилось оставить свое имя на карте. Впрочем, «Тобол» рассказывает не о Сибири Ермака и хана Кучума, Ивана Москвитина и Семена Дежнева, Владимира Атласова и Ерофея Хабарова. Времена, когда казаки, купцы и прочие русские авантюристы сплавлялись по девственным рекам и закладывали в тайге первые города, остались в прошлом, сравнительно недавнем, но уже легендарном. В новом романе Иванова действуют персонажи иного склада. Ушлый и изворотливый губернатор князь Гагарин, постепенно прогибающий под себя всю Сибирь. Владыка Филофей, креститель остяков и вогулов, сумевший остаться человеком там, где другой давно обратился бы в зверя. Ссыльный раскольник Авдоний, харизматичный проповедник, битый, ломанный, но на царской дыбе только укрепившийся в древнеотеческой вере. Зодчий-самородок Ремизов, глава большой семьи, заядлый спорщик и неисправимый мечтатель, до глубокой старости сохранивший детскую тягу к знанию. И десятки других: русские, шведы, китайцы, бухарцы, солдаты, воеводы, служилые, проданные за долги в холопство... Они уже не берут Сибирь с боем, а просто живут на этой земле — и не видят для себя другой судьбы.
Собственно, в этом и заключается главное различие между двумя большими историческими романами разных десятилетий. В многофигурном и многослойном «Тоболе» Иванов показывает, что происходит, когда на место завоевателей и первопроходцев приходят люди, которые просто обживают новые земли — а если чему и противостоят, то лишь неумолимому ходу времени. Героический эпос сменяется хроникой, пафос преодоления — размеренным обустройством быта. «Сердце Пармы» подхватывает, несет, кружит читателя, как беспокойная река Чусовая с ее отмелями, стремнинами и скалами-бойцами. «Тобол» катит свои волны величественно и неторопливо. Роман изобилует отступлениями, развернутыми экскурсами в историю Сибири, подробными описаниями городов и селений — кажется, будь у него такая возможность, автор снабдил бы книгу бессчетными архитектурными планами и многостраничными строительными сметами. Здание романа сбито по-сибирски крепко, обстоятельно, с многократным запасом прочности.
Оборотная сторона медали — неторопливость, вязкость повествования. На страницах книги происходит масса событий, больших и малых, важных и почти незаметных, но все они умещаются буквально в две пятилетки с момента назначения Матвея Петровича Гагарина губернатором Сибири. Не исключено, что в следующем томе все перевернется с ног на голову и темп действия резко ускорится... Но не будем гадать. «Много званых» — только половина романа. Вторая часть дилогии, «Мало избранных», должна выйти весной-летом 2017 года. Что ж, подождем: по сравнению с 14 годами, прошедшими с момента выхода «Сердца Пармы», эти пять-шесть месяцев промелькнут незаметно.
Александр Етоев, конечно, ни разу не новатор, но безусловно — автор нестандартный, штучный. Хармс, Каверин, Коваль — Етоев где-то там, рядом с ними. Жаль, что о его книгах редко пишут. Но я стараюсь не пропускать ни одну. Чего и всем советую.
Слышишь «петербургская проза» — и сразу представляется вечная морось, безвыходность дворов-колодцев, серые тени, рыщущие меж садов и каналов в поисках подходящей шинели, из ниоткуда доносится звонкий цокот медных копыт по брусчатке... В словосочетании «ленинградская проза», напротив, чувствуется какой-то несгибаемый, футуристический, нечеловеческий оптимизм. Александр Етоев с его сказочными повестями замер точнёхонько между двумя этими полюсами. Такого Ленинграда-Петербурга, как в его книгах, мы не встретим, пожалуй, ни у кого из современников.
«Чудо, тайна, достоверность» — три кита, на которых, по определению братьев Стругацких, стоит фантастика. Ну, с достоверностью все более-менее понятно, да и с тайной тоже. Остаётся один вопрос: что считать чудом? Звездолёт с нуль-Т приводом? Лучи смерти, открытые безумным профессором N.? Мир, обогретый квадратным зелёным солнцем? Змея огнедышащего, о семи головах? Совсем не обязательно. Умело построенная фраза, вкусная метафора, трепещущая на языке и обжигающая нёбо, точный живой эпитет могут раскрасить во все цвета радуги самые банальные вещи, обратить в каскад приключений повседневную рутину. В этом плане с Александром Етоевым нам повезло. Ну кто ещё мог написать: «Подходы к шестой платформе занял «Северомуйск-Конотоп» — состав был цвета тоски»? Кто отметил бы «людоедскую поступь» дворового хулигана?.. Авторы, владеющие словом так естественно и непринуждённо, редко обращаются к фантастике: им фабульные костыли без надобности. Для них чудесен каждый куст, каждая пылинка, каждый воробушек малый. Зачем отправлять героев в джунгли Пандоры, забрасывать на просторы Средиземья, если достаточно солнечным днём прогуляться по Старой Коломне, поглазеть по сторонам, выпить кваса, вспомнить детство золотое? Тут тебе и сюжет, и завязка, и кульминация, и развязка... Но здесь история особая, уходящая корнями в ранее детство писателя. Так уж сложилось, что когда-то Александр Етоев, как и все советские школьники, зачитывался шпионскими романами и научной фантастикой «ближнего прицела». В далёком пионерском детстве, задолго до знакомства с сочинениями Даниила Хармса и Михаила Зощенко, Андрея Платонова и Евгения Шварца, куда заметнее повлиявшими на его стиль. Трепетная любовь Етоева ко всем этим «Синим тарантулам», «Щупальцам спрута» и «Пленникам подземного тайника» — с изрядной примесью ностальгии и самоиронии — до сих пор видна, что называется, невооружённым глазом. Страстным коллекционером таких книжек писатель остаётся, кстати, по сей день. И не только коллекционером, но в некотором роде и исследователем: его перу принадлежит, в частности, развесёлая брошюра «Душегубство и живодёрство в детской литературе».
В двух повестях («Бегство в Египет» и «Порох непромокаемый») и одном рассказе («Парашют вертикального взлёта»), включённых в этот сборник, Александр Етоев рисует совершенно особый мир. Это вселенная ленинградских дворов-колодцев, коммуналок со вздорными соседями, бомбоубежищ, связанных сетью подземных ходов с самыми отдалёнными уголками города, таинственных пыльных чердаков, где в непогоду сушат бельё всем домом... Вселенная мальчишек из первого послевоенного поколения и гениев-самоучек, которые прямо в коммуналках изобретают то компактный прибор для одушевления неживого, то подземный корабль, ходящий по тайным отводам Фонтанки, то парашют вертикального взлета, то машину времени из будильников, а то и искусственную пиявку, требующую живой человеческой крови. В общем подзаголовке все эти произведения именуются «сказками города Питера», но вернее было бы назвать их ленинградскими сказками. Действие повестей Етоева развивается по нехитрым законам, заданным «шпионской» прозой тридцатых-пятидесятых годов минувшего века. Это своего рода посвящение тем книгам, что читают герои сборника, произведениям, которым когда-то отдал должное и сам писатель. Не без живодёрства и душегубства, конечно, но с неизбежным торжеством пионерских добродетелей и идеалов дружбы в финале. В сочетании с мастерски воссозданными деталями реального советского быта начала 1960-х и поэтической, слегка отстранённой интонацией рассказчика это даёт дивный эффект. Не хватает, пожалуй, только развернутого комментария для читателя, который — бывают и не такие чудеса! — вдруг да набредет на эту книгу случайно. Далеко не каждый может похвастаться читательским опытом Етоева, особенно молодежь, которой едва-едва стукнул сороковник. А значит, часть игры слов пройдет мимо, оставив лишь чувство тягостного недоумения.
«Сказки» Александра Етоева далеки от традиционной петербургской прозы, условно говоря, «гоголевщины» и «достоевщины». Автора можно назвать даже антиподом классиков, — хотя место действия их произведений почти совпадает. В «Порохе непромокаемом» слишком много воздуха, солнца, неба. Однако ощущение чуда передано безупречно, — и никаких семиглавых драконов не понадобилось.
Нынешнее «Книгоедство» — третья книга Александра Етоева, в названии которой звучит этот двуединый авторский неологизм. Первое «Книгоедство» вышло в 2007 году в Новосибирске. Второе, «Экстремальное книгоедство» — в 2009-м в Москве. И, наконец, «Территория книгоедства» — в Санкт-Петербурге, на излете 2016-го. Так что побудило включиться в эту игру издателей из разных уголков нашей страны?
Александр Етоев не входит в число патентованных мастеров бестселлеров: его постоянные читатели — люди нешумные, меланхоличные, не склонные к преувеличенным восторгам. Тем не менее в Петербурге Етоева ценят за роман «Человек из паутины», полтора десятка повестей и тридцать с лишним рассказов, приглашают в престижные антологии, награждают литературными премиями, от «Странника» до «Беляевки». В общем, не последний из наших литераторов, пусть всероссийская слава и обошла его стороной. Особенно неравнодушен писатель к «нереалистической» прозе, уходящей корнями в наивную советскую фантастику 1930-1950-х — и к литературе для детей: в нулевых «Амфора» выпустила три его сказочные повести о супердевочке Уле Ляпиной, «Планета лысого брюнета», «Полосатая зебра в клеточку» и «Уля Ляпина против Ляли Хлюпиной». Но «Книгоедство» принадлежит к совсем другому жанру. Если уж раскладывать по полочкам, то место этой книги среди «записок и выписок»: почти как у Михаила Гаспарова, это «сплав дневниковых заметок, воспоминаний и литературно-критических эссе». За одним принципиальным исключением: дневники Етоева — сугубо книгочейские, записки на полях, мысли, которые пришли в голову за чтением книги, а иногда и двух-трех одновременно.
Надо сказать, круг чтения писателя отличается изрядным разнообразием и пестротой. Сегодня на столе у Етоева лежат «Запрещенные книги русских писателей и литературоведов» Арлена Блюма, завтра — «Лесные братья» Аркадия Гайдара или «Другие берега» Владимира Набокова, а послезавтра и вовсе «Загадки русского народа» под редакцией Дмитрия Садовникова. То же и со структурой книги: короткие заметки чередуются тут с развернутыми эссе, анекдоты — с манифестами, а теоретические выкладки получают неожиданное практическое воплощение. Статьи выстроены в словарном порядке, от «А» («Авантюристы») до «Я» («Японские поэты»), но это скорее элемент игры: заметка «Военно-космические силы», например, целиком посвящена воспоминаниям автора о забавных эпизодах, приключившихся с ним во время учебы в Военмехе, а «Животноводство» — обмену эпиграммами с поэтом Георгием Григорьевым.
Велико искушение сравнить «Книгоедство» с окрошкой, но, во-первых, это слишком банально, а во-вторых книга Етоева устроена изобретательнее и сложнее, в ней перемешано гораздо больше вкусных и питательных ингридиентов, чем в традиционном блюде славянской кухни. Байки из писательской и издательской жизни, перечни опечаток и документальные анекдоты, частью вычитанные в мемуарах, частью — услышанные от непосредственных участников. Глубоко личные воспоминания, всплывшие по ассоциации: например, история о воздушном шаре, на котором в 1970-х друзья писателя планировали бежать из СССР. Биографические очерки — о жизни и творчестве Михаила Зощенко, не нуждающегося в представлении, или Александра Козачинского, прославившегося одной-единственной повестью «Зеленый фургон». Обширные комментированные выписки из изданий вроде «Отечественного коневодства» В.Кожевникова и Д.Гуревича или газеты «Правда» за 13 апреля 1937 года. Признания в любви — к «Киму» Кпилинга и «Суеру-Выеру» Коваля, Бабелю и Акутагаве, Сергею Носову и Павлу Крусанову. Неожиданные параллели между «Айболитом» Корнея Чуковского, «Лебедией будущего» Велимира Хлебникова и Житиями святых. И так далее, и тому подобное. Етоев не претендует на лавры первооткрывателя, но делает важное дело: показывает, как работает голова человека читающего — причем читающего много, вдумчиво и бессистемно. Понятно, чем очаровывают эти записки «книжных людей», таких же чудаков и чудиков, как автор, где бы те ни жили — в Питере, Москве, Новосибирске или Папуа-Новой Гвинее.
И напоследок еще одно наблюдение. Когда Александр Етоев хочет сделать комплимент человеку или тексту, он чаще всего использует два волшебных слова: «легкий» и «веселый». Для автора «Книоедства» это самая лестная характеристика: «В небе грустно без воздушных шаров. Они нужны человечеству как воздух и как любовь», — говорит он в одной из своих программных статей. Именно так написана и его собственная книга — без натужности и тяжеловесности, легко, весело, свободно. Редкий шанс «подняться к небу и посмотреть с высоты на Землю. Увидеть те вещи, которые мы не видим стоя здесь, на земле».
Странная история с романом Кузнецова. Все критики и номинаторы вроде бы соглашаются: да, отличная, увлекательная, значимая книга. Но мимо всех крупных литературных премий "Калейдоскоп" в 2016-м со свистом пролетел. Чудеса. Ладно, может, с жанровыми наградами повезет больше. Благо есть за что номинировать.
Выход новой книги Сергея Кузнецова, переводчика Томаса Пинчона и исследователя поэтики Иосифа Бродского, одного из первых гуру Рунета, финалиста премий «Бронзовая улитка» и «Большая книга», не то чтобы прошел незамеченным, но и громким литературным событием не стал. По большей части критики отделались дежурными рецензиями — и перешли к другим новинкам. Хотя материала тут хватило бы не только на несколько развернутых статей, но и для пары пухлых монографий.
Последние годы отечественные писатели упорно пытаются подобрать отмычку, найти универсальный ключ к истории XX века — и к Истории как таковой. Собственно, об этом все Большие Романы минувшего десятилетия, от «ЖД» Дмитрия Быкова и «2017» Ольги Славниковой до «Обители» Захара Прилепина и «Зимней дороги» Леонида Юзефовича. В зависимости от темперамента одни писатели нащупывают ключевые точки истории, другие — стараются просчитать общие закономерности. Несколько лет назад Сергей Кузнецов уже отдал должное повальному увлечению в романе «Хоровод воды», семейной хронике протяженностью в столетие. В «Калейдоскопе» он вновь возвращается к этой теме — но теперь заходит на цель с другого направления.
Согласно словарю Ожегова, калейдоскоп это «оптический прибор, трубка с зеркальными пластинками и цветными стёклышками, при поворачивании складывающимися в разнообразные узоры» — либо «быстрая смена разнообразных явлений». Примерно так же устроен и роман Сергея Кузнецова. Книга состоит из трех десятков эпизодов, разрозненных новелл, охватывающих промежуток между 1885 и 2013 годами. Всемирная история в лицах: одни герои переходят из главы в главу, другие теряются по дороге, идеи кочуют по городам и странам, одни и те же слова повторяются в разные эпохи в Европе, Азии, Америке, Советском Союзе. Два московских студента в 1985-м спорят на ступеньках МГУ, что важнее: девушки или книги. Солдаты Антанты галлюцинируют в окопах, только что отбитых у немцев. Детектив из агентства Пинкертона въезжает в американский шахтерский городок времен «сухого закона». Католический священник и ловкий мистификатор дискутируют о метафизике и надежде в английской глубинке в год окончания Второй мировой... Париж начала XX века, Шанхай тридцатых, Ленинград шестидесятых, Берлин девяностых... Кто-то безнадежно влюбляется, кто-то пытается забыть о потерях, кто-то пророчит зарю нового мира, кто-то тоскует по безвозвратно ушедшему — Империи, женщине, юности, чувству революционного единства... Где и когда — не важно: все повторяется вновь и вновь, но калейдоскоп истории каждому из нас выкинет свой собственный узор.
Эта повторяемость — один из самых очевидных ответов на главный вопрос, поставленный перед нами автором. Что такое история? Не спираль, не змей Урборос, пожирающий собственный хвост, а чередование одних и тех же коллизий, комедий и трагедий, которые разыгрываются на мировых подмостках в разных вариантах и сочетаниях. «С одной стороны, все повторяется... а с другой — не повторяется ничего, — глубокомысленно рассуждает одна из героинь в Париже 1937 года. — Никто из нас не существует: мы всего лишь точки в потоке времени, звенья в цепи причин и следствий. Не единый сюжет, а бесконечное развитие одних и тех же мотивов, как в музыке. Мотивы те же, а мелодия разная, аранжировки разные, все разное». «Не будет не только вечного повторения, но и никакого конца света, — вторит ей русский турист, уютно устроившись за столиком немецкого кафе в 2013-м. — Ни новых небес и новой земли, ни нового человека, ни конца истории — ничего не будет, только череда мотивов и их рекомбинация. Мы можем сказать, что конца света не будет, но мир кончается все время, каждое мгновение гибнет и появляется уже новенький. Перманентный конец света, этакий непрерывный суицид.»
Но это слишком очевидный ответ: он лежит на поверхности, много раз проговаривается открытым текстом. На самом деле проза Сергея Кузнецова сложнее. Эпоха — это стиль, а смена эпох — смена стилей. Да, во все времена люди говорят и думают по большому счету об одном и том же: о любви и деньгах, войне и революции, смерти Бога и конце истории... Но делают это по-разному. На каждом этапе у истории иной голос, недаром эпизоды «Калейдоскопа» выдержаны в разных литературных стилях, разных повествовательных традициях. В каждой новелле звучит свой камертон: Чехов и Оскар Уайльд, Дэшил Хэммет и Бернард Шоу, Томас Вулф и Василий Аксенов...
В некоторых главах автор сознательно сталкивает писателей лбами: Ремарка — с Кафкой и Брэмом Стокером, Честертона и Дюрренматта — с Лавкрафтом, Джозефа Конрада и Альфреда Шклярского — с Гербертом Уэллсом... Только искры из глаз. Сергей Кузнецов с явным удовольствием сбивает читателей с толку, путает следы, меняет повествовательный ракурс, примеряет разные маски. То один, то другой герой романа (московский студент конца 1980-х, завсегдатай парижских кабаре 1930-х и т.д.) признается, что пишет — или собирается написать — именно такую книгу, как эта: историю в осколках, роман из фрагментов, без начала и конца. Постмодернизм как он есть: здесь никому нельзя верить на слово, ни в коем случае не следует принимать мысли героев за авторское кредо. Но этот калейдоскоп безусловно заслуживает того, чтобы в него заглянуть: вдруг цветные стеклышки быстро сменяющихся явлений сложатся в яркий, выпуклый, доселе невиданный узор?
Всегда радуюсь, когда возникает повод внимательно и вдумчиво перечитать хорошую книгу. А издательство "Азбука" и газета "Санкт-Петербургские Ведомости" на сей раз дали повод перечитать целых три — входящие в "трилогию Моста" Уильяма Гибсона. Жду завершения издания "трилогии Синего муравья" с нетерпением.
И видеть сны
Уильям Гибсон. Виртуальный свет: Роман. / William Gibson. Virtual Light, 1993. Пер. с англ. Михаила Пчелинцева. — СПб.: Азбука. М.: Азбука-Аттикус, 2015. — 352 с. — (Другие голоса). Тир. 3000. — ISBN 978-5-389-08316-5.
Уильям Гибсон. Идору: Роман. / William Gibson. Idoru, 1996. Пер. с англ. Михаила Пчелинцева. — СПб.: Азбука. М.: Азбука-Аттикус, 2015. — 320 с. — (Другие голоса). Тир. 3000. — ISBN 978-5-389-08317-2.
Уильям Гибсон. Все вечеринки завтрашнего дня: Роман. / William Gibson. All Tomorrow's Parties, 1999. Пер. с англ. Д.Борисова. — СПб.: Азбука. М.: Азбука-Аттикус, 2016. — 352 с. — (Другие голоса). Тир. 2000. — ISBN 978-5-389-08789-7.
В 2016 году издательство «Азбука» наконец завершило переиздание «трилогии Моста» — второго цикла американского писателя Уильяма Гибсона, «киберпанка номер один», фантаста, сумевшего первым же своим романом прорвать периметр жанрового гетто и выйти на просторы «большой литературы».
Есть тип людей, которым комфортнее живется и свободнее работается в шатком, неустойчивом мире, стоящем на пороге глобальных перемен, чем там, где эти перемены уже свершились. Уильям Гибсон, пророк и провозвестник информационной революции, несомненно, принадлежит к их числу. Читателям он известен прежде всего по дебютному роману 1984-го года «Нейромант» и (в гораздо меньшей степени) по двум книгам-продолжениям, включенным в так называемую киберпространственную трилогию или «трилогию Муравейника». Ну и еще по рассказу «Джонни Мнемоник» — благодаря экранизации с Киану Ривзом в главной роли. Однако следующие книги автора, написанные в 1990-х и составившие «трилогию Моста» («Виртуальный свет», «Идору» и «Все вечеринки завтрашнего дня»), по-своему не менее показательны. IT-революция победила, мир изменился, но не совсем так — или совсем не так — как мечтали Гибсон и его друзья-киберпанки. Что ж: в новом цикле писатель рисует совсем другой образ будущего, хотя главные отличия далеко не сразу бросаются в глаза.
Имя этой трилогии дал гигантский мост между Оклендом и Сан-Франциско, в одну ненастную ночь захваченный тысячами бездомных сквоттеров — символ возможной альтернативы, неосуществившейся мечты, загнанной на задворки цивилизации. Мост — «убежище, дикое, странное, но — убежище, где можно лечь и уснуть, единственный приют бесчисленных людей и их бесчисленных снов». Вотчина маргиналов, отщепенцев, отторгнутых большим миром, пережеванных и выплюнутых на обочину. Его двойник во Всемирной Паутине — «Застенный город» хакеров из Токио, замкнутый, спрятанный, тщательно стертый со всех электронных карт, недоступный для праздных веб-серферов, живущий по собственным таинственным законам. Это, разумеется, утопия, очередной «Город Солнца», но на сей раз утопия для интровертов, тихих аутсайдеров без амбиций и наполеоновских планов.
В киберпространственной трилогия персонажи Гибсона готовились изменить мир и обрести безграничную свободу — или, по крайней мере, полный контроль над собственной судьбой. Герои «трилогии Моста» другие. Они не то чтобы держатся накатанной колеи — но стараются иметь с этим миром как можно меньше общего. Не гении, не супермены, не виртуозные киберковбои или промышленные шпионы из десятки самых опасных людей планеты — в основном это обычные люди, не способные жить по общим правилам. Упрямый молодой коп родом с американского Юга, которого все так и норовят использовать, подставить — но раз за разом обламывают зубы («Виртуальный свет»). Неправильные фанатки неправильной поп-группы, слишком долго остающейся на пике популярности, не подчиняясь железным законам ротации. Аналитик-самоучка, эксперт по поиску узловых точек в информационных массивах, рискнувший бросить вызов транснациональному медиаконцерну («Идору»). Это самые яркие фигуры, к которым прикован взгляд писателя. Но за спиной у них стоят десятки эпизодических персонажей: торговцы подержанным хламом с Моста, отаку с токийских улиц, бездомные, попрошайки, наркоманы, аутисты, велокурьеры с их велосипедами из прессованной бумаги — чудики, фрики, не такие, как все.
«Трилогия Моста» несильно отличается от «трилогии Муравейника» по стилю и атмосфере. Вроде бы почти ничего не изменилось: те же хакеры, уличные банды, виртуальная реальность, футуристические гаджеты, японские бизнесмены с непроницаемыми лицами, «хай тек, лоу лайф» — все на месте. Тот же рваный ритм, стучащий пульсом в ушах, тот же кислотный коллаж из уличного сленга и неологизмов, новаторских философских теорий и революционных культурологических концепций... Но теперь герои не меняют мир каждым своим поступком, каждым словом. Они не вписываются в систему — но и не испытывают желания подмять, перестроить ее под себя. Игра в царя горы закончилась. Вместо безумного адреналинового драйва, азарта, подросткового вызова — четкое, черным по белому, послание: «Оставьте меня в покое!». Дайте жить спокойно и видеть сны — в андеграунде, в подполье, в параллельном мире без планов, правил и начальственных окриков.
Да, в заключительном романе трилогии, «Всех вечеринках завтрашнего дня», происходит событие, после которого мир должен измениться — не сразу, но когда-нибудь, через годы или десятилетия. Узловые точки стягиваются в одну, человечество выходит на новый виток развития — как водится, само того не заметив. Но это скорее утешительный приз, уступка ожиданиям постоянных читателей. Гибсон отчетливо понимает: как бы ни менялся мир, какие бы революции ни происходили — социальные, информационные, биотехнологические — всегда останутся маргиналы, плетущиеся со своим жалким скарбом по обочине большой автострады. Максимум, чего можно добиться, так это чтобы большой мир не совал свой нос в их дела, дал жить спокойно, не застраивал в колонны, — да и то ненадолго и ценой больших жертв.
О том, что Нил Гейман начинал как журналист, знают, конечно, многие. Не так давно у русскоязычных читателей появилась возможность убедиться: начинал он как хороший журналист. Даже жаль, что художка затянула такого перспективного публициста... Шучу, конечно. Хотя и не совсем шучу.
Дуглас Адамс (1952-2001), «британский Курт Воннегут», один из популярнейших английских сатириков второй половины XX века, — типичный «автор одной книги» (правда, в пяти частях). Несмотря на все скетчи, пьесы, сценарии и романы, мир знает его как создателя цикла «Автостопом по галактике», и точка. Постоянно переиздается этот пятитомник и в России. Между тем, про самого писателя у нас известно до обидного мало. Для серьезных исследователей Дуглас Адамс остается в «слепом пятне»: с одной стороны — вроде бы уже классик, с другой — писатель-фантаст, и как о нем говорить — пойди разберись. Книга Нила Геймана «Не паникуй!», посвященная судьбе «Автостопа...» и его автора отчасти поможет нашим читателям восполнить этот дефицит информации.
Почему важна эта книга? Во-первых, Нил Гейман и сам не последняя фигура среди обитателей англо-американского литературного Олимпа. Мы знаем его как прозаика, поэта, киносценариста, автора сюжетов для комиксов и графических романов... Интересно посмотреть на его опыты в области нон-фикшн, эксперименты в документально-биографическом жанре — в этой роли он перед отечественными читателями пока не выступал. Надо заметить, как журналист Гейман оказался на высоте. Кажется, ни один из тех, кто имел отношение к «Автостопу...» — его инсценировкам, экранизациям, компьютерным играм «по мотивам» — не избежал внимания исследователя. Он сумел взять интервью у продюсеров и сценаристов, дизайнеров и актеров, разработчиков программного кода и музыкантов, и аккуратно разложить этот материал по полочкам в тридцати семи главах книги.
В истории «Автостопа...» достаточно интриг, драматических поворотов, взлетов и падений, чтобы хватило на долгоиграющий ситком. Известно в частности, что эта история началась с одноименной постановки на британском радио, которая вопреки всем прогнозам в одночасье прославила имя Адамса и стала культовым явлением для обитателей туманного Альбиона. Помимо прочего передача стала революционной в техническом плане: впервые для такого шоу была использована многоканальная запись, а на подбор звукового эффекта длительностью несколько минут команда могла убить целый рабочий день — невиданное расточительство для Би-Би-Си начала 1980-х. Сам Адамс вносил бесконечные дополнения и исправления до последней секунды, так что сценарии некоторых эпизодов, как свидетельствует Гейман, ему пришлось дописывать прямо в студии.
Стоит отметить, что на страницах этой книги Дуглас Адамс предстает фигурой неоднозначной, этаким безумным гением, меланхоликом с неровным характером и склонностью к затяжным депрессиям. Помимо феноменального умения затягивать сроки и срывать все мыслимые дедлайны, он умудрился вдрызг разругаться со своим другом и потенциальным соавтором первой книги «Автостопа...» Джоном Ллойдом, когда решил писать роман в одиночку, не нашел общего языка с продюсером британского телесериала, в результате чего телеверсия ограничилась одним сезоном, и торпедировал немало других начинаний, связанных с пенталогией. По его собственному признанию, Адамс не любил перечитывать свои книги и три раза клялся страшной клятвой ни за какие коврижки не браться за очередное продолжение — и трижды нарушал зарок. В общем, редакторам и режиссерам, которым довелось столкнуться с ним по долгу службы, можно поставить по памятнику — получилась бы целая аллея славы.
С другой стороны, только такой человек и мог написать этот цикл — смешной, мудрый, печальный, философский, человечный, циничный, под завязку набитый парадоксами. В своих книгах Адамс доказывает одновременно два диаметрально противоположных тезиса: с одной стороны, вся наша жизнь построена на невозможных совпадениях, фантастических и комичных случайностях. Каковы шансы, что в тот самый день, когда Землю пустят на снос для прокладки межзвездной трассы, рядом окажется ваш старый приятель, решивший наконец совершить коминг-аут и признаться, что на самом деле он инопланетянин, путешествующий по галактике автостопом?.. С другой стороны, все случайности неизбежны, все внезапные выверты мироздания предопределены и связаны железными закономерностями — от Большого Взрыва и до момента окончательного угасания Вселенной. Ведь если бы главный герой романа не успел сбежать с обреченной планеты, ему не пришлось бы отправиться на поиски смысла Жизни, Вселенной и всего остального, и будущее галактики оказалось бы под большим вопросом...
Как удалось автору сохранить при этом целостность истории, не дать ей рассыпаться на куски, развалиться на бессвязные эпизоды? Разгадка кроется одном из ответов Адамса Нилу Гейману: «Когда нужно написать что-нибудь смешное, я теперь обычно делаю так: беру какой-нибудь совершенно нелогичный ход, который кажется мне достаточно забавным. А потом начинаю пахать как проклятый, чтобы создать для него контекст, — причем такой, в котором этот ход или поворот сюжета будет казаться совершенно проходным и случайным. Читатель ни в коем случае не должен заподозрить, что все гигантское сооружение ты наворотил только ради одного этого хода. Это очень трудоемкий метод, но когда он срабатывает... о-о-о!»
Не то чтобы «Не паникуй!» в обязательном порядке нужно проштудировать каждому читателю «Автостопом по галактике», но поклонникам цикла безусловно стоит поставить эту книгу на свою заветную полку. Нил Гейман проясняет многие детали и утончает нюансы — то есть в конечном счете расширяет пределы безумной вселенной, придуманной Дугласом Адамсом. Что само по себе тот еще фокус — учитывая, насколько зыбки и пластичны эти границы.
облако тэгов
